Мягкая ткань. Книга 2. Сукно - Страница 95

Нет, она этого так не оставит, если школа не бьет тревогу, если партия молчит, ей не до того, то Нина сама займется этим вопросом, ведь таких детей наверняка очень много, брошенных детей, родители вечно куда-то ездят, уезжают, причем надолго, кто в колхоз на укрепление, кто в геологическую экспедицию, кто за границу в командировку, по линии Коминтерна или Наркоминдела, наводить порядок в мировом масштабе, ну а что же дети, как быть с этой обязанностью родителей, надо, обязательно надо написать об этом товарищу Сталину, вскрыть это порочное явление, и она сделает это! – она напишет письмо, огромное, длинное, сама отнесет его в ЦК, дорогу она знает, папа ей однажды показывал, это там, в районе Старой площади, Ивановской горки, где был монастырь или что-то такое, а теперь – советское правительство, ЦК, горком, Тяжпром. О господи, какая же она была глупая, она не понимала, что происходит, она писала в уме это дурацкое письмо Сталину: «необходимо срочно проверить по партийной линии наличие в школах детей, предоставленных самим себе, это явление не может пройти мимо наших партийных органов», она писала, редактировала, корректировала, она не знала, что происходит. Но однажды приехала из Киева мама и сказала:

– Папу арестовали.

– За что?

– Не знаю! – мама закрыла лицо руками, обмякла.

Вот в этот момент ей впервые стало легче. Ей стало понятно, для чего вся эта невыносимо мягкая тяжесть свалилась на нее и душит изо всех сил.

Это нельзя было устранить, перетерпеть. Это было теперь навсегда.

То, что раньше вообще проходило мимо нее – все эти простые, бытовые вещи, вся эта неприятная слизь каждого часа, проступающая сквозь дневной свет, слизь, которую нужно насухо вытирать тряпкой, – все это приобрело смысл и значение, перестало ее раздражать. Теперь она взрослая и она одна, навсегда.

Однако мама не забрала ее к себе и после ареста папы. Так надо, так лучше – мама этого так не говорила, но так сказал Даня, с которым они встретились на вокзале, где он передал ей от мамы деньги и письмо. Она писала: «Дочка! Потерпи! Я верю, я всем сердцем знаю, что все будет хорошо! Эта страшная полоса пройдет! Ни с кем, пожалуйста, это не обсуждай, ничего не говори никому, кроме своих. Я приеду скоро, потерпи. Моя любимая, жди меня».

Даня посмотрел на Нину пристально и осторожно спросил:

– Ниночка, ты не хочешь пока пожить у нас?

Она показала ему письмо:

– Дядя Даня, но мама скоро приедет в Москву.

Он помолчал.

– Лучше не надо.

– Что значит «не надо»?

– Лучше первое время побыть там или где-то еще. Месяц. Два. А может, и год.

– Год? – изумилась она. – Так долго?

– Да… – просто сказал он. – Так будет лучше. Ну ладно, ты не бери в голову, я сам с ней… свяжусь… Напишу… Но лучше, чтобы она побыла там, не в Москве. Так многие делают, ты не думай. В этом нет ничего плохого… Сейчас… Сейчас многие попадают туда по ошибке. Понимаешь?

– Да, – прошептала она. – Я ей скажу. Я попробую. Но она же меня не предупреждает. Она приедет вдруг.

– Прощай! – сказал Даня. – Береги себя. Все это пройдет, поверь мне. Когда-нибудь пройдет.

Теперь и она посмотрела на него внимательно, пристально и сурово. Дядя Даня был бледен. Впервые она подумала, что он уже старик, ему уже больше сорока лет. Папа гораздо моложе. Но папы тут нет.

– Ты тоже… береги себя, дядя Даня, – сказала она.

Встретиться на Курском вокзале предложил он сам. Тут, возле вокзального буфета, где особенно многолюдно, где швейцар скучает в дверях ресторана, где громко объявляют поезда, где снуют носильщики и, наверное, карманники, где куча людей сидит с чемоданами, где сами они вполне могли сойти за провожающих или отъезжающих и где очень неуютно, но нестрашно. Почему-то не страшно.

Папу арестовали в самом конце мая. Как раз в это время на экраны вышел новый фильм «Белеет парус одинокий». По Валентину Катаеву.

Было четырнадцатое июня.

Мама приехала рано утром, открыла входную дверь своим ключом. Нина вскочила с постели и заспанная ринулась ее целовать.

– Девочка моя, – устало улыбнулась мама.

– А у нас тетя Женя! – радостно сказала Нина.

– Да? Ну вот и отлично. Погуляем! – сказала мама и пошла умываться с дороги.

Этот день Нина помнила очень хорошо. Ей потом казалось, что она помнит каждую его минуту и, например, может сказать, что они делали в 8.49 утра.

Они ели яичницу-глазунью с помидорами.

– Как вкусно! – сказала мама.

Тетя Женя засмеялась.

– Тебя что там, не кормят, в твоем Киеве?

– Кормят, – сказала мама. – Да я сама не ем. Не могу видеть эти… галушки, вареники, все вот это.

Стала пить горячий чай, крупными глотками, пытаясь остановить слезы. Обожглась. Пошла наливать холодную воду.

Женя тоже смотрела на нее со слезами.

– Девчонки, – сказала тетя Женя. – Я хочу гулять. Да, мы с поезда, мы устали, и я, и Валя, да, нам хочется побыть дома. Но я хочу гулять! Я не могу. Я Москву сто лет не видела. С прошлого года.

В 9.27 они были в Парке культуры имени Горького.

– Невероятно! – сказала Женя. – Какие-то лодки, пруды, все так цивилизованно, мороженое везде. А помнишь, как в двадцать третьем тут была сельскохозяйственная выставка. Деревянные дворцы, павильоны коневодства, рыбоводства, чабаны, рыбаки, какие-то горцы в бекешах, верблюды плевались, лошади ржали, господи боже мой.

– Помню, – с улыбкой сказала мама. – Мы приезжали с Милей из Харькова. Он был в такой майке с воротником. Полосатой. И очень пахло лошадиным навозом. Невозможно было целоваться.

Она с трудом улыбнулась.

Женя купила газету. За домашним обедом (его приготовила нянька Лиза) она ее проглядела и торжественно сказала: