Мягкая ткань. Книга 2. Сукно - Страница 94

Папу услали в Киев зимой. Почти полгода она прожила в Москве одна, в Нижнем Кисловском, в их квартире. Сначала она даже не знала, что случилось, или еще не случилось, а просто папа уехал в Киев, в командировку, а за ним мама, «чтобы устроиться и осмотреться». За Ниной было велено следить маминым родственникам, дяде Леше и тете Тане, и вот они присматривали, довольно хмуро (на ее взгляд), но при этом вполне формально, что ее как раз устраивало вполне, и эту хмурость, и эту совсем неродственную интонацию – она равнодушно терпела. Ну да, им некогда, у них свои дела, свои дети, свои болезни, свои проблемы, все понятно – ну и пусть!

Раз в неделю приезжала тетя Таня, одышливая, немолодая, ей было трудно на четвертый этаж, они жили где-то в частном деревянном доме, почти не в Москве, в Немецкой слободе, с кошками, собакой, с яблоневым садом, оттуда в шумный центр ехать не хотелось, но было надо, Валентина попросила, уезжая в Киев. Мама так волновалась, что почти плакала, на нее было больно смотреть. Ну конечно, мы поможем, важно сказала тетя Таня, хотя считала Валю седьмой водой, странное выражение – седьмая вода на киселе, то есть это когда готовят кисель, то воду сливают, чтобы что? – неизвестно, но вот когда сливают в седьмой раз, уже не остается никакого вкуса. Приезжай лучше к нам, говорила тетя Таня, тяжело дыша, у нас кошки, целых три, знаешь, как весело, будешь помогать мне готовить варенье, яблочное, в этом году безумие какое-то, столько яблок, я не могу их даже собрать, а как переварить, как их все переварить, но они сгниют, и что я буду делать, ты не знаешь? Не знаю, смеялась Нина. Поживи у нас, девочка, мне тяжело в центр, тут столько людей, а у нас тихо, а как же школа, ну что же школа, будешь ездить, вставать пораньше, на час, ну уж нет, смеялась она, и тетя Таня кисло улыбалась вместе с ней, ну да, не хочется, а собственно, что такого, она приезжала просто за тем, чтобы проверить дневник. В квартире было совершенно чисто, Нина следила за этим очень тщательно, очень терпеливо, не хватало еще, чтобы мама сходила с ума еще из-за этого, нет уж, она и так, оставляя ее, почти рыдала, ну уж плакала-то она точно.

Почему она плакала, Нина поняла только потом: мама, наверное, уже знала, она догадывалась, что это беда, не просто переезд в Киев, не просто командировка, а беда, землетрясение, катастрофа, цунами, но делала вид, что не знает, она все время ей объясняла, в пятый, десятый, двадцатый раз, что уезжает срочно, но не то чтобы насовсем, просто «осмотреться» и «все понять», а Нина не может бросить школу посреди учебного года, и вообще, неизвестно, «как там все сложится», девочка большая. И кроме того, есть родственники, есть Лиза, это была их домработница, огромная, высокая, страшно худая тетка, и страшно добрая, она приходила убраться, постирать и приготовить, мама оставила ей денег на первое время и посылала еще из Киева.

Продукты иногда покупал дядя Леша, он тоже приезжал раз в месяц, просто для порядка, тоже садился на стул и долго сидел молча, отчужденно и холодно глядя вокруг, на чужой покинутый дом, «на обстановку», но с собой дядя Леша иногда привозил что-то – то арбуз, то рыбу, то кусок домашней колбасы с рынка, все по-честному, с родственниками не пропадешь. А к нам не хочешь, задавал он ей тот же самый вопрос, у нас хорошо, хоть питаться будешь регулярно, я же знаю, ты тут ничего не ешь. После его ухода она бежала в соседний двор – к домработнице Лизе, которая жила в каком-то странном сооружении, похожем на сарай, на дровяной склад, но там внутри были человеческие квартиры, тоже очень странные, но в одной из них жила Лиза, она бежала и относила эту рыбу, или эту колбасу, чтобы не протухла, Лиза знала, как обращаться с ледником, с погребом, куда что надо нести, что из чего готовить, Нина ничего это не понимала и не хотела понимать. Обязанности и так свалились на нее какой-то горой, пусть хоть одну из них – правильно есть и правильно готовить – будет можно разделить с кухаркой Лизой, доброй нянькой ее детства, ведь и так она завтракает одна.

Это было так странно, сначала весело, их дом, такой гулкий, ее дом, предоставленный ей целиком, насовсем, а потом почему-то стало пусто, одиноко, невероятно странно – она сидела одна, ранним темным утром, в окне отчужденно гудел город, и она ела то, что сама себе ставила на стол – никого не было рядом, никто ничего не говорил, не понукал, не убеждал, не бормотал, было тихо, можно было совсем не ходить в школу. Чужой мир свалился на нее, как огромная мягкая тяжесть, она шаталась под этим грузом, но все-таки стояла, она знала, что должна, что обещала, и все-таки однажды не пошла в школу, не могла не попробовать – человеческие желания, ведь они есть, ведь невозможно быть запрограммированной машиной, как в романах Уэллса, нет. Но в школе на следующий день учительница ласково спросила – с тобой все хорошо, ты не заболела? Мама, она всюду оставила свои следы, своих соглядатаев и слуг, она была незрима, неуловима, но вездесуща. Начальник жилконторы Петр Игоревич, щеголеватый, как будто рассыпающийся на мелкие части, вечно какой-то дребезжащий и неуютный, тоже был в курсе, заходил, проверял счета за электричество, проверял, как работает вода, проверял, есть ли кто дома, заходила Лиза, заходила тетя Таня, заходил дядя Леша, заходили подруги – Екатерина Ивановна, Лариса Петровна.

Это было невыносимо, особенно поначалу, каждый день кто-нибудь заходил, ласково спрашивал, а все ли в порядке, а не надо ли чего, а как настроение, а не скучает ли наша пионерка, наша девочка, а что она сейчас читает. Я ничего сейчас не читаю, сказала она однажды, рассвирепев, я страшно скучаю по маме, и мои глаза распухли от слез, читать нет никакой возможности. Мама, испуганная этой вестью, позвонила ночью. Что с тобой случилось, кричала она в трубку, говори громче, я ничего не слышу, я говорю с киевского центрального телеграфа, здесь очень плохая слышимость. Нина представила маму, всю в слезах и в расстроенных чувствах, одну, в пустом зале киевского центрального телеграфа, я пошутила, кричала она, по слогам: по-шу-ти-ла, ты не шути так больше, тихо сказала мама и повесила трубку. Но ей не было стыдно, ни тогда, ни когда она осталась одна и не пошла в школу, на спор с самой собой, что сможет и не побоится, ни тогда, когда нарочно разбила мамину любимую чашку: ее все бросили, оставили одну, она – ничейная, ничей ребенок, бывают беспризорники, а бывают брошенные дети, и если с первым явлением, как это было ясно из фильма «Путевка в жизнь», советская власть довольно успешно борется, то со вторым – теперь это тоже было совершенно ясно – она вообще не борется, потому что она не знает об этих детях, об этих страшных поступках взрослых. Брошенные дети – это же дикое явление нашей социалистической действительности, ведь за ними как бы присматривают родственники, учителя, няньки, а как на самом деле? как быть ночью, когда так страшно и не хочется спать? во что превращаются эти дети?