Мягкая ткань. Книга 2. Сукно - Страница 72

И тут вдруг, после всех поцелуев и объятий, Миля посмотрел на него, взял за руку и властно увел на кухню «покурить», хотя давно уже Даня не курил. И всем стало ясно, что лучше на эту кухню не входить, все стали еще больше веселиться, заводить патефон, чтобы братья не волновались, чтобы знали, что ничто не помешает их важному братскому разговору. Слушай, сказал Миля, ну как дела, и Даня опять отметил про себя, какой же он высокий, мощный крепыш, какая у него огромная голова на широких плечах, как он вымахал, мамина порода, другая: крупная, сухая, смуглая, а он в папу, в его скромный рост, в его рыжую масть и веснушки, в его самоуглубленность, в его мелкую походку…

Слушай, ну как дела, сказал Миля, давно же хотели поговорить, пока не началось, что началось, ну вот особенно бурное веселье, давай-ка посидим, выпить хочешь, Даня кивнул, брат налил рюмку водки, но почему-то только ему, не себе, мотнул головой, мол, не хочу, не буду отвлекаться от важной темы. А тема-то была давно известная, она началась еще в 1920 году, во время знаменитой в узких кругах поездки на агитпоезде «III Интернационал», когда они колесили по Украине вместе с поэтами и актерами, вместе с маленькой типографией и маленьким отрядом, с кинопроектором и театром, роялем, рояльщиком и другими творческими единицами, когда младший стал старшим, начальником агитпоезда, и вот тогда он впервые предложил Дане немедленно вступать в партию: раньше, мол, было не до того, шли жестокие бои, белые армии и Антанта окружили молодую советскую республику, махновцы предательски шли со спины, к тому же Миля и не хотел тогда ставить этот вопрос ребром, не хотел гнать лошадей, поскольку коммунистов-то посылали сразу под пули, кто-то должен был остаться в живых, ради мамы, ради памяти несчастного отца, ради Яна и Мони, ради девочек, всем им потребуется наша помощь. Было видно, что Миля выпил, этот праздник, эта новизна ощущений, переживаний, этот новый дом, Кремль, Москва, эта проникавшая всюду радость, с которой мир встречал его, уцелевшего в огне, закаленного в нем, эта красивая, необыкновенно красивая и легкая женщина рядом, эта заслуженная стадия его жизни, стадия покоя, впрочем, какой покой, напряженная работа с самим Куйбышевым, в мозговом центре новой экономики, в штабе великих строек – слушай, сказал Миля, и было видно, что он уже выпил, я честно, искренне тебе говорю, как брату говорю, пора! Даня, тебе совсем теперь пора, тебе сорок два года, когда же еще!

Отвечать было тяжело, он не был готов, когда-то раньше он просто уходил, уклонялся от этого лобового удара – а давай не сейчас, ведь это требует подготовки, такие вещи так сходу не решаются, Миля раздраженно соглашался, ну да, конечно, готовься, решайся, но не забывай. И вот когда их пути наконец снова встретились, младший брат помог Дане переехать в Москву, устроиться в наркомат, получить вызов, сам привел его в общий отдел: вот, сказал он, человек с блестящим знанием языков, не только читает, но и пишет по-французски и по-немецки, со словарем по-английски, при этом наш товарищ, понимаете, ведь он еще и выдающийся специалист, и дело тут не в родственных связях, мы вместе были под пулями, вместе шли по фронтам гражданской войны, его чуть махновцы не расстреляли, чудом спасся, представляете. А давно в партии? – вдруг быстро спросил кадровик, при этом широко улыбаясь, не состою, просто ответил Даня и посмотрел прямо в глаза, кадровик не ожидал, развел руками, ну что вы, на эту должность, да что ж должность, возмутился брат, он по рангу мог так разговаривать, с высоты своего роста, заместитель наркома, бухнул резко, в лоб: вам нужен специалист или кто, или человек будет штаны протирать со своим партбилетом, кадровик улыбнулся криво, подумаем, посоветуемся, ну думайте, думайте. Было мерзко и холодно на душе, зачем рисковать из-за меня, зачем все это, весь этот жуткий, неприятный разговор, теперь за каждым его шагом будут следить, да не будут они следить, что за чушь, хохотал Миля во дворе, тут сплошь бывшие, со знанием языков, а ты хоть и беспартийный, но коммунист, ты наш, и скоро станешь членом партии, правда ведь? Вот тогда он впервые кивнул, но как-то не сразу, сквозь паузу, и Миля пропустил, не стал цепляться к нему, само собой подразумевалось, что следующим шагом Даня напишет заявление, соберет рекомендации, вступит в ряды, а то ведь и карьера не сложится, да и вообще подведет, бросит тень на семью. А кадровик ведь почему спросил, по причине прямо противоположной, с какого года в партии, это значило совсем другое – не был ли в оппозиции, не подвергался ли чистке, все ли в порядке с документами, не был, не подвергался, и у человека прямо от сердца отлегло: беспартийный товарищ, пусть его проверяют другие органы, а тут – начнем с чистого, белого листа, кадровик упирался только для вида, чтобы они не думали, чтобы и тени сомнения не было, что вот мол налицо потеря бдительности, нет, он начеку, на посту, смотрит зорко, глядит в корень, для того его и держат, а сам – обрадовался. Все это было написано у него на плоском, мышином, невыразительном лице, написано так отчетливо, что Даня только удивлялся, почему же Миля этого не видит, не понимает, не считывает, он всегда почти умилялся этой его способности: выделять сверхцели, ставить сверхзадачи, парить высоко, иметь дело отнюдь не с прозой жизни, не с какими-то мелкими деталями, а с целой законченной картиной, то есть уметь видеть ее уже законченной, нарисованной, созданной художником во всей гармонии и красоте – а помнишь, спросил Миля и все-таки налил и себе тоже, помнишь, как тогда, в поезде, мы с тобой…