Мягкая ткань. Книга 2. Сукно - Страница 51

Ян узнал адрес Эди Метлицкого на следующий день. Они как раз собирались в театр, на этот самый «Мастфор» – гениальная труппа, сказал Ян, современный танец в духе Айседоры, кто такая Айседора, Надя все-таки знала, а что у нее сейчас с Есениным, спросила она, да ничего, развелись, громко захохотал Ян, она же старая, страшная, а самого Есенина ты видел, конечно видел, я ходил специально в те дома, где он бывает, напьется, начинает стихи читать, час, два, гости уже устанут, а я нет, я люблю поэзию, люблю театр, задумчиво сказал он, не знаю даже, почему так, но я жить без этого не могу, я даже этого пьяненького Сережу Есенина люблю, я готов его на себе домой нести, но он обычно берет извозчика, знаете что, ребята, вдруг сказал Даня, вы идите без меня на эту гениальную танцевальную труппу, а я не могу, я должен увидеть Эдю Метлицкого, ничего, если мы разделимся, ничего-ничего, холодно сверкнул глазами Ян, иди-иди, ищи своего боевого товарища, мы без тебя и в театр сходим, и в ресторан, правда, Надюша, она улыбнулась, внимательно глядя на Даню. Даня быстро надел пальто, и вышел, сжимая в кармане листок бумаги с нацарапанным адресом, уже было темно, свет шел только из окон, он шагнул наугад в чужой двор, сразу наступил ногой во что-то мягкое, выругался, оказалось, ничего страшного, просто трава, боже мой, центр Москвы, какие-то джунгли просто, но почему, почему он бежит по этому адресу, бросив Яна, Надю, отказавшись от театра, а если Эди не будет дома, не лучше ли было позвонить, узнать, дать телеграмму на худой конец, нет, он бежит, не зная дороги, слава богу, что прохожий объяснил ему, что дойти можно даже пешком, Эдя жил напротив Художественного театра, возле Тверской. Он шел темными дворами, задыхаясь от волнения, что, почему, как, он не понимал, он спешил, он снова спрашивал дорогу и наконец нашел – это был трехэтажный новый дом, Эдя жил в крошечной комнатушке, но с выходом на балкон.

Поэт революции с важным видом варил кукурузную кашу.

Мамалыга, коротко объяснил он, помнишь, наверное?

Ты меня узнаешь, заорал Даня, или нет, ненормальный, кто ненормальный, я? – уверяю тебя, что ты ошибаешься, вся стена, с пола до потолка была уставлена какими-то странными коробками, друг на друге стояли эти коробки, что это, книги? – сначала подумал Даня, нет, не похоже, коробки были накрыты какой-то материей, старыми скатертями, платками, одеждой, просто материей, красной, белой, зеленой, от этого комната приобретала странный вид, здесь было почему-то совсем тихо и очень узко, совсем не было места. Вдруг Эдя начал сбрасывать эти суконные или ситцевые тряпки с коробок, и оказалось, что это птицы, они не были довольны внезапным пробуждением, они стали прыгать, чистить перья, кричать, клекотать, комната быстро наполнилась звуками. Эдя Метлицкий скрипуче засмеялся, просыпайтесь, сволочи, у нас гости. Кенары, попугаи, синички, все они наполнили комнату странным запахом и странным звуком – это была вселенная, но невидимая, каждая из птиц посылала свои сигналы братьям по разуму, и те отвечали, это был лес, но лес чудесный, сказочный, теперь ты понимаешь, почему я ем мамалыгу, спросил Эдя с умиротворенно-радостным выражением на лице, мы с ними едим одну пищу, это важно, они меня понимают, они признают меня за своего. Он взял миску и стал открывать клетки, птицы садились ему на плечи, он опять скрипуче засмеялся, потом, накормив их и ловкими движениями разогнав по квартирам, вдруг сел в расшатанное кресло и сказал: вот так я и живу, Даня, так я и живу, а пойдем-ка погуляем по городу.

Они вышли на улицу и долго-долго шли молча.

И там в квартире, в свете электролампочки, горевшей под абажуром из старой газеты, и тут в свете фонарей, Эдя Метлицкий выглядел постаревшим, худым, небритым и поникшим человеком, которого, как казалось, угнетала сама жизнь.

– Пишешь? – осторожно спросил Даня, когда они переходили Тверскую.

– Да, пишу. Нет, не пишу. Я не знаю, – раздраженно ответил Эдя. – Для кого писать? – обвел он вокруг себя рукой. – Кому это нужно? Сам не видишь?

– Я только вчера приехал, – ответил Даня. – К Яну в гости.

– Как он живет? – живо спросил Эдя. – Я слышал, он теперь большой человек. Антрепренер.

– Ничего про это мне неизвестно, – сказал Даня. – Но я могу похлопотать.

– Да нет… не нужно, – сказал Эдя, немного подумав. – Я живу с птицами, и мне это хорошо. Деньги достаются как-то сами. Не хочу вообще об этом думать.

– А откуда достаются? – упрямо переспросил Даня.

– Ну, иногда я продаю птиц, иногда я покупаю птиц. Ну вот и достаются.

Он жутко кашлял, причем все время, пошатывался, хотя был трезв, в этом Даня мог поклясться, один ботинок просил каши, брюки давно не глаженые, однако постепенно, на улице, поэт начал приходить в себя, увидев загадочные огни большого города. В глазах его появилось осмысленное выражение, он повлек Даню в какой-то полутемный подвал, там сразу, стоя, выпил стакан водки с нарезанным яблоком на закуску, причем ему подали все это, как только он появился в дверях, да и вообще отношение к нему тут, несмотря на его бедность, было самое почтительное, его столик («ваш столик», сказал половой) находился в самом удобном углу этого сводчатого помещения из сырого старого кирпича, где-то в стороне была стойка, широкий прилавок, и там наливали жидкость по графинчикам и иным емкостям, половой тут же смахнул крошки со скатерти, принес живой цветок, улыбнулся, пошушукался с Эдей, и вскоре все было на столе, что будешь, жадно спросил Эдя, Даня не ответил, неопределенно пожав плечами, мол, а что тут может быть, принеси ему портвейна! – крикнул Эдя громко, тут же появился граненый стакан, доверху наполненный пурпурной жидкостью, с тем же нарезанным яблочком, и начался другой, совсем другой разговор… Я не знаю, что делает Ян, аккуратно сказал Эдя Метлицкий и закусил яблочком, но думаю, что он делает то же самое, что и все мы здесь, – он ищет ключи от нового времени, но их нет, а почему, куда они девались, жадно спросил Даня, отпив портвейн, их украли, понимаешь, у этого времени нет ключей, ты можешь ковырять его с той стороны, с другой, оно закрыто, ну да, нэпманы жируют, я знаю, я видел, ты это имеешь в виду, скорбно сказал Даня, да нет, ты что, это все преходяще, ненадолго, ну год, ну пять, ну хоть бы и десять, все это пройдет, все это ерунда, самоварное золото, золотая бумага, вот раньше богатство было могучее, как шея охотнорядца, это был настоящий чернозем, почва, – а это так, присыпали чуть-чуть сверху, неинтересно, не в этом дело, а в чем же, а в том, что мы живем внутри одного большого обмана, нам только говорят, что это социализм, а это… нет, это какая-то выморочная, заблудившаяся страна, в ней нет светлого пути, в ней есть темный путь, путь жестоких, напившихся крови душ, понимаешь, мы все как наевшиеся крови люди, мы не понимаем, что с нами такое, нас тошнит, у нас кружится голова, господи, что за страшные вещи ты говоришь, но как же твои стихи, я не могу писать стихи для тех, кто напился крови! – закричал Метлицкий, пойми, это невозможно, им не нужны стихи, они становятся людьми, только когда напьются, крови ли, водки, ладно, ладно, пусть я не прав, но просто я живу и не понимаю, где я, в каком веке, все время кого-то отпевают, хоронят, поют молитвы, всюду бедность, нищета, еще страшнее, чем было раньше, возводят какие-то странные ненастоящие дома, дома-призраки, и сами люди как призраки, они не знают, в каком государстве они живут, я хочу обратно в армию, я хочу воевать за правду, за светлую, сияющую правду времени, но не могу, меня не берут, я болен, а чем я болен, ты можешь мне объяснить. Пьяный бред, подумал Даня, как же быстро он напился, и как все это грустно, они вышли и быстро оказались на Тверском бульваре, под сенью больших старых деревьев, вот здесь хорошо, только здесь, здесь никого нет, ни этих, ни тех, никого, сказал Эдя и заснул.