Мягкая ткань. Книга 2. Сукно - Страница 42

Помывочный день в семье Преображенских предполагался только в конце недели, а то и месяца, ежедневно купали только ребенка, да и то с гигантскими мерами предосторожности, чтобы не застудить, то есть нагревали ванную комнату заранее железной бочкой с зажженными внутри углями, это занимало времени примерно час-полтора, затем приносили в ведре горячей воды, которую кипятили в другой печке, на кухне, разводили вместе с холодной, ребенка быстро окунали, мыли с кусочком драгоценного мыла из старых запасов, потом накрывали тремя одеялами и уносили опять-таки в натопленную кухню, где он проводил еще некоторое время до сна, веселый и розовощекий. Мыли Виталеньку так часто, потому что страшно боялись вшей, с приходящих поездов в Москву попал брюшной тиф, люди заболевали, падали с огромной температурой, были смертельные случаи, хотя эта, первая эпидемия, была гораздо мягче и форма тифа была гораздо менее опасной, чем зимой 1919 года, вот тогда было совсем тяжело. Словом, в мытье ребенка, в этом волшебном и драгоценном таинстве принимали участие все три женщины этой большой семьи, бабушка, мама и нянька, причем нянька изо всех сил держалась за этот дом, была готова жить бесплатно, лишь бы ее не прогоняли, ей, конечно, платили, но немного, посильно, ибо все работали на двух-трех работах, зато ее кормили.

Вообще, выражение безысходной заботы, тяжкой ноши, которое было написано на лице Марьи Николаевны, таком чудесном, полном жизни и душевного здоровья лице старой интеллигентной москвички, пережившей трех царей, настоящей старорежимной профессорской жены, прекрасной и обворожительной в свои шестьдесят четыре года женщины, это выражение было настолько мучительным, тяжелым, как смертельная маска, его никак нельзя было спрятать, и доктор запомнил его тоже навсегда, оно говорило ему очень о многом. Это выражение – «господи, когда же это кончится» – говорило ему о человеческой природе, о страхе, о терпении, о божьей воле столько, сколько не могли сказать иные книги.

Короче говоря, попросить горячей воды для себя доктор Весленский уж никак не мог, чтобы не вводить в лишние большие хлопоты этих милых, прекрасных людей, ну а чтобы сходить в общедоступную городскую баню, нужно было выхлопотать себе у местных властей специальный пропуск, что было в его положении практически нереально. Ждать банного дня и мыться вместе со всеми Алексей Федорович не очень хотел, поэтому он решил, что больше двух-трех дней в Москве не задержится, но и за эти три дня ему открылась столь удивительная картина новой жизни, которая до сих пор ярко и отчетливо стояла перед его глазами…

Новая революционная Москва показалась доктору совершенно неузнаваемой, и дело было, конечно, совершенно не в этих гипсовых монументах новым героям, которые торчали тут и там в центре города, какому-нибудь там Робеспьеру, весьма нелепые, иногда абсурдные, это было даже в чем-то мило и забавно, но в целом не меняло лица Москвы, а поменяло ее, причем радикально, совершенно другое: исчезли вывески.

Все эти «Зальцман, Иванов и сыновья», все эти «Поставщик двора Его Императорского Величества», все эти «Булки», «Колбасы», «Чай, кофе, колониальные товары», все это раззолоченное, с исчезнувшими буквами русского алфавита, старое и привычное – его снесли и содрали в первую очередь, и уличные фасады вдруг стали оголенными и неряшливо-разноцветными: под снятыми вывесками пряталась старая краска, краска со старых фасадов и c прежних времен – это были пестрые, пятнистые и при этом будто бы раздетые здания, как молодые солдаты или больные в лечебнице, которых насильно ведут мыться, в одном белье или вовсе без белья, эту новую Москву было нестерпимо почему-то жалко, но на этом ее новизна, конечно, не заканчивалась, облик города претерпевал настоящую «бурю и натиск» ежедневно и ежечасно. Например, в связи с отсутствием дров и страшными холодами городские власти распорядились разбирать деревянные строения, по какому-то одному им известному принципу или дьявольскому плану, а может быть, никакого принципа или плана не было вовсе, просто приходил начальник и рукой в перчатке показывал – «вот!», и жильцов старых деревянных домов в центре Москвы быстро выселяли, буквально в три дня, кого куда, совали в руки непонятные ордера, впрочем, многие городские квартиры в ту пору освободились, жильцы были арестованы, расстреляны или уехали, хорошие квартиры начальство берегло для себя, а этих вынужденных, дровяных переселенцев пихали куда попало, в уплотнившийся жилой фонд, то есть на подселение к старым жильцам. Это был бытовой ад, рождавшийся буквально на глазах, в считанные дни, и чем более низкими, мелочными и невыносимыми были эти проблемы, чем больше страдали непривычные к ним люди, чем страшнее и чернее становилось утро каждого москвича, тем больше появлялось шуток, анекдотов и новых поговорок, а также городских легенд.

Итак, бревенчатые дома и деревянные заборы растаскивали в эту лютую зиму 1918 года в мгновение ока, происходило же это примерно так: жильцы дома, подлежавшего этой казни, быстро выбрасывались вон, а организация, получая ордер на дом, запасалась специальными инструментами (пилами, топорами и ломами), затем приступала к слому, и как только на улице раздавался грохот падающих балок, население района сбегалось и окружало счастливых обладателей свежих дров, то есть людей из организации, какие уж это были организации, бог весть.

Все москвичи в ту зиму и осень стали необыкновенно похожи, одетые в два пальто, завернутые в одеяла, перепоясанные каким-то веревками и кушаками, все это накидывалось сверху двух или трех лыжных фуфаек, все они были похожи на странных существ, шагнувших со страниц романа Герберта Уэллса или Жюля Верна, жителей Луны или Марса, каждый из них норовил утащить при сломе такого приговоренного дома хоть несколько щепок, однако же наблюдающий за сломом милиционер строго следил за тем, чтобы дом достался именно тем, кто имел на него ордер, и время от времени стрелял для острастки в воздух, и тогда толпа сразу рассыпалась, но через минуту она снова была на месте и снова жадно следила за процессом, высматривая плохо лежащие поленья, щепки и чурбаны.