Мягкая ткань. Книга 2. Сукно - Страница 47

Однако теперь, через пятнадцать лет, внезапно вспомнив об этой «передвижной лаборатории», куда входила вся семья профессора, Весленский просветлел лицом и крикнул в коридор: «Сестра!», и появившейся в лаборатории испуганной сестре велел «тихо и незаметно» перевести сюда новую больную с ребенком. Затем он достал из какого-то угла тряпку и стал аккуратно протирать пыль. Появилась, наконец, и Мария, она уже была в сером халате и в тапочках, на руках у нее был отмытый и запеленатый ребенок. «Вы поели? – спросил Весленский, сердито кивнув сестре. – Тогда располагайтесь», – вышел и закрыл за собой дверь.

Именно тогда в его жизни появилась эта странная черта: не имея своих детей, он начал следить за судьбой чужих, пристально, до какой-то горячки, до свирепого волнения в крови, которое он, разумеется, тщательно прятал, тогда, во время голода, он спас эту женщину, и ему казалось, что продолжением станет ее любовь к нему, так часто бывает, к тому же ему и впрямь пришлось потрудиться, во-первых, отбивать атаки Корнейчука, задабривать сестер, иногда даже деньгами, лишь бы не донесли во всякие другие организации, она все это понимала, чувствовала, благодарила, шептала нежные слова, иногда он следил, как она кормит грудью в лучах света, закатного солнца, тут в лаборатории было так устроено, что очень большие окна, и через сад, через эти низкие яблони, доходил этот свет, как послание, и она кормила грудью, потом шла на ужин, к счастью, голод не смог поразить ее тело и мозг слишком сильно, она оправилась, раздобрела, приобрела в походке задумчивость, в халате уже не совсем помещалась, Сашенька нетерпеливо ждал, когда она вернется с миской, держать в больнице детей было нельзя, было не положено, и она уже стала задумываться, а куда же ей теперь, и он тоже стал задумываться, но отпускать Сашеньку он не хотел, он боялся за его жизнь, снова в голод, а куда, оторванная от своего села, Мария ничего не могла и ничего не умела. Тогда он поселил ее у себя, и она стала стирать, готовить, зажила весело и азартно, но вот странно, он никак не мог представить эту украинскую девушку рядом с собой, – не потому, что она была слишком проста, вовсе нет, это ему даже нравилось, но Вера продолжала сниться, и когда он поворачивался во время ужина к Марии и пытался ей что-то сказать, слова застревали в горле и хотелось плакать. Она поняла, притихла, стала смотреть в сторону, хотела уйти, но он не позволял, денег на еду им вполне хватало, по хозяйству ее помощь была неоценима, все это он говорил ей горячо и убежденно, но это было зря, она знала правду. Но вы же, доктор, и без меня тут жили, и ничего – отпустите, я вас Христом богом прошу, да куда же я тебе отпущу, кричал он, а Сашенька, вот в Сашеньке было все дело, ей даже было обидно, что он занимает в душе доктора так много места, а она нет, она пыталась даже войти туда, внутрь доктора, вместе с Сашенькой, держа его за руку, но не получалось, что-то никак не склеивалось, Сашенька был отдельно, а она отдельно.

Наконец, она однажды разрыдалась и сказала, что благодарит его за все, что не может уйти не попрощавшись, но далее это невыносимо, так и сказала, невыносимо. Тогда он устроил ее на работу уборщицей, в другую больницу, поселил в комнату, Корнейчук ему в этом легко помог, а Сашеньку – в детский сад. Приходя туда иногда, по субботам, доктор следил за занятиями и играми – играли в солдат, стреляли, убитые напоказ падали навзничь и долго лежали, а солдаты с деревянными ружьями сурово смотрели на врагов и на доктора, потом приходила бонна, которую тут звали как-то по другому, и учили стихи про Первомай, про октябрьские праздники, день седьмого ноября красный день календаря, к нам он весело приходит, траляляляля, все вокруг звенело от детских голосов, улыбалась советская бонна, тревожно посматривая на доктора, он сидел и смотрел на Сашеньку, представляя его дальнейшую жизнь – эту школу, эти стихи и песни по праздникам, потом ремесленное, может быть, училище, или даже институт, смешную красноармейскую шапку на нем, винтовку в руках.

Именно тогда, пожалуй, доктор окончательно слился с окружающей средой, перестал из нее выделяться, Сашенька стер все различия, ради этих визитов доктор жил и ради этих визитов работал.

Потом появились и другие чужие дети. Выйдя на пенсию, он продолжал практиковать, держать частную практику, стал педиатром, семейным доктором, зарабатывал неплохо, помогал Марии деньгами, окончательно, но по-прежнему бессловесно сблизившись с нею. Она была счастлива, но ничего не просила, ничего не требовала, ни места в квартире, никакого особого внимания, просто отдавалась ему свежо, горячо, пылко, как настоящая южная девушка, доктор удивлялся себе, но в конце концов все-таки это все устроилось как-то так, как было можно, в какой-то единственно верной конфигурации.

Научная его работа, слава богу, перед войной заглохла, статьи пылились в ящике стола, кругом исчезали люди, коллеги, врачи, он ничего про это не думал, лишь иногда узнавая последним все эти загадочные новости и понимая, что новое время постепенно превращается в старое и все возвращается на круги своя, цена человеческой жизни по-прежнему была ничтожна, но его убежище, которое он выстроил за все эти долгие годы, оказалось настолько прочным, что он нисколько не сомневался в своей правоте, в своем решении: тогда, в 1918 году, все было сделано правильно, ни о чем не стоило жалеть, только о том, что ушла Вера, но она и не могла не уйти, ее манила внутренняя пустота ее сознания, зазеркалье, в котором она все глубже и глубже пропадала, доктор это понимал все яснее, и все больше хотелось ему самому однажды увидеть, где же она и что там, – однако эти мысли научились протекать сквозь его повседневные привычки. Частный дореволюционный доктор, с таким опытом и такими талантами, был нужен в Киеве всем, умение же его диагностировать детей (особенно до четырнадцати лет) было настолько поразительным, что, уйдя «на покой», доктор зажил еще более насыщенной жизнью, полной трудов, пеших прогулок, подъемов по высоким лестницам, визитов, Мария стала лучше одеваться, а Сашенька поступил в очень хорошую школу. Так они дожили до того момента, когда доктор начал ходить в дом к зубному врачу Лазарю Соломоновичу Блюминштейну и лечить его дочь Анечку пяти лет…