Мягкая ткань. Книга 2. Сукно - Страница 101

101

Это было чудо. Редкое в те годы, но теоретически возможное. Невозможное, но иногда проступающее, как слеза на иконе.

Женя вернулась домой почти через полгода. Ее восстановили на работе в той же должности. Она работала в той же лаборатории. На работе она смотрела на улицу из того же окна. Она ходила в ту же столовую. Ела тот же гороховый суп или рыбный. На выбор. Она занималась любимым делом. Она продолжила писать диссертацию с той же страницы, на которой остановилась. Дома ее ждал Игорь, сильно осунувшийся, но по-прежнему настоящий, родной, любимый, который раз в месяц ездил в Запорожье и носил передачи и который все это время присматривал за девочкой. Впрочем, не только он. Прошло ведь целое лето, и летом все было точно так же: приезжали бабушка Соня из Харькова и Роза из Москвы (она привезла подробное письмо от Дани, которое Женя Каневская потом спокойно сожгла, выйдя во двор в темноте), и Нина с Розой летом точно так же ходили по вечерам на танцы, а по ночам ели бабушкину кашу с вареньем.

Но ощущения, что все вернулось, все срослось, что все течет так же, как текло, у Жени Каневской не было.

Время жизни дало трещину. Теперь оно не было непрерывным. Все это осталось в прошлом.

А будущего она не знала. Будущее Жени Каневской еще предстояло создать из ничего, из неких нитей, иголок, узлов и прочих интересных деталей. Но пока она работала и уезжала каждое утро на автобусе в свою больницу.

Когда тетю Женю забрали, была еще ранняя весна.

Было еще полно снега, он совсем не растаял, даже еще не начал таять, но зимнее украинское солнце светило вовсю. Нина захотела погулять и вышла из города в пригород. Сначала она шла вдоль реки, тут дул страшный ветер, у нее из глаз крупно текли слезы, было невозможно понять – отчего они, эти слезы, они снаружи или изнутри, от горя или от ветра, от жизни или от смерти, это было необычно, и ветер был жутко ледяной, он выдул из нее весь страх, все отчаяние, все мысли, но все-таки она свернула в какую-то балку и вышла в поле, тут было, как ни странно, совсем тихо – и были, например, видны следы зайца. Нина страшно удивилась, поскольку лесов тут не было, а зайцы, получается, были. Она села на корточки и стала изучать эти следы. Их цепочка тянулась дальше, туда, где кончалась балка, заяц куда-то бежал или шел, они же ходят такими прыжками, бух, бух, и его уже нет. Она представила его и засмеялась, в этих прыжках был какой-то ровный, четкий смысл, была логика – зайцу до зарезу нужно было добраться куда-то, а в чем, например, была логика ее жизни – может быть, в том, что вокруг нее всех арестовывают?

Когда еще все было хорошо, когда ей нравилась школа, в сентябре, приближались ноябрьские праздники, годовщина революции, двадцать лет, и был какой-то особенный прием в комсомол, то есть, с одной стороны, нужно было как-то по особенному доказать, что ты достоин, а с другой, старались настолько все вокруг, что и принять должны были многих. Она тоже подала заявление, в классе она делала политинформации – важное, ответственное поручение, она готовилась рьяно, поздними вечерами, сделав уроки, а это тоже занимало два-три часа, она садилась за газеты, «Правда», «Комсомолка», «Блокнот агитатора», читала, подчеркивала, события развивались в мире стремительно: война с фашистами в Испании, жестокое наступление английского правительства на права рабочих, восстание сипаев, зверства польской охранки, всего было так много, что нужно было выбирать – это же на пятнадцать-двадцать минут! – и она выбирала, кусая губы, потом рассказывала ребятам, стараясь не смотреть на мальчишек. Она считала, что это важно, что это достойно, поэтому спокойно написала заявление о том, что хочет служить делу Ленина и Сталина, готовить мировую революцию и помогать своей Родине. Но вдруг ее не приняли, даже не стали разговаривать, не предложили подтянуться или исправиться в чем-то, просто положили под сукно, политинформацию тоже с нее сняли. Она была в таком тяжелом недоумении, что отправилась к директору школы, поскольку больше никто не хотел с ней разговаривать. Доброе лицо, огромный украинский бюст, Вакуленко была ее фамилия, она долго сидела и слушала, потом попросила приготовить чай, угостила конфетами и сказала: «Девочка, я ничего не могу для тебя сделать, пока не выяснится с твоей мамой, мы не можем принять тебя в комсомол, потерпи, скоро все станет известно». Она поблагодарила и вышла. К ней относились так же хорошо, но теперь она относилась к ним плохо, она ничего не могла понять – как можно живого человека взять и вычеркнуть из жизни, ну может быть, лучше тогда его просто убить? А теперь тетя Женя, что они, сговорились, что ли, садиться все в тюрьму?

Получалось так, что жизнь не принимала ее, выталкивала, отторгала, это правда, но странно – вот тут, в этом большом снежном поле, в огромном пространстве, заполненном снегом и солнцем, этими заячьими дорожками, сухими прошлогодними семенами и травами, прилипшими к снегу, которые нанесло от реки, в этом мире, который окружал ее, она не чувствовала себя одиноко, нет, она бы могла тут идти до скончания века, пока не замерзнет, настолько ей тут было спокойно и тихо, ей было куда уйти, ей было за что держаться, и она спокойно легла на спину и стала смотреть на солнце, закрыв глаза, как летом на пляже.

Радужные пятна и стрелы снова поплыли перед ней, неизвестное, незнакомое будущее вновь обретало свои дорогие черты.

Вспомнился преподаватель политэкономии Петров, который любил говорить о Маяковском, длинный, нелепый, с большими и преданными как у собаки глазами, тогда, на пляже, когда она резко оттолкнула его и попросила никогда больше так не делать, он почему-то рассмеялся, задумался и вдруг сказал: наверное, вы будете очень счастливым человеком, Нина.

101